Он появился в эпоху великих творцов — писателей, поэтов, музыкантов, режиссеров. То был расцвет таджикской советской творческой интеллигенции, и он был одним из них. Достойный сын своей великой матери, мэтр таджикского кино
Марат АРИПОВ
сегодня отмечает свой 80-летний юбилей.
«АП» публикует одно из последних интервью актера, которое он дал журналу
VIPzone
в 2012 году.
Судьба поэта
Он появился в эпоху великих творцов: писателей, поэтов, музыкантов, режиссеров.. Это была светлая сага великих таджиков советской интеллигенции, вот уже несколько десятков лет как канувшей в лету. Он — достойный сын, как таджикского кино, так и великой матери. Он был любим эпохой, как и его герой Рудаки, прошедший когда-то путь от всемирного признания до постамента человеческой трагедии. Впервые на страницах VIPzone – замечательный актер и режиссер Марат Арипов рассказывает нам о себе и об искусстве.
Неудачный зачет по психологии
Началось всё с того, что я поступил на Физмат Душанбинского Пединститута, где у нас был педагог по фамилии Берлинский, который без конца повторял какую-нибудь теорему, тщетно пытаясь научить аудиторию абстрактному мышлению… В то время, как он без конца повторял и повторял свои теоремы, аудитория его практически не воспринимала! Увидев во мне гуманитария, Берлинский посоветовал перейти на филфак, что я и сделал. А на филфаке было огромное количество девушек и всего четверо ребят! И вдруг — зачет по психологии, все ужасно напуганы, я дежурный и девушки попросили меня помочь. А мне было известно, что преподаватель очень любил выпить, поэтому я налил разбавленный спирт в трехлитровый графин и поставил его прямо перед ним на стол, как-будто это обычная питьевая вода. И, представьте себе счастливое лицо преподавателя, когда он сделал глоток! А под столом уже готовы нарезка колбасы, рыбы, ломтики хлеба.. Преподаватель узнал, что дежурный я, разрешил всем потихоньку уйти и пообещал поставить всем зачет. Одним словом, уходят студенты, преподаватель опустошает рюмку за рюмкой, закусывает, тут открывается дверь и в аудиторию заходит наш декан Каракулаков… А тогда была мода одевать длинные макинтоши, и вот, этом своем одеянии преподаватель выходит из-за стола, наступает прямо на край своего макинтоша и падает, попадая головой прямо в живот декана! Декан тоже рухнул на пол, в аудитории — невероятный грохот! Одним словом, собрался педсовет, на который меня тоже пригласили. А преподаватель до этого подошел ко мне и попросил меня взять вину на себя и сказать всем, будто он ни о чем не знал, это я напоил его специально, желая посмеяться. Я, конечно, понимал, что если не пойду навстречу преподавателю, его уволят, а он был пожилым и одиноким человеком, остался бы без работы. И я рассказал педсовету, как коварно напоил преподавателя.
Из института меня, конечно, выгнали. Иду по улице и тут навстречу идет наш народный артист Абдусалом Рахимов. Я рассказал ему, что — так и так, меня выгнали из института… Рахимов, к моему удивлению, очень обрадовался и сказал, что сейчас в театральном художественном институте, как раз недобор на таджикские курсы.
– Прямо сейчас лети в Ташкент, — сказал он, — тебя сразу возьмут.
Мама тоже обрадовалась, что меня выгнали из института и, узнав о совете Рахимова велела немедленно лететь в Ташкент.
— Ой, как хорошо, я так боялась! – сказала она, — Если бы ты стал учителем, точно убил бы кого-нибудь из учеников!
Так я оказался в Ташкенте. Самые яркие воспоминания студенческих лет: добраться до места, где мы жили было очень трудно, к тому же, мы много занимались спортом и вечером, мучимые голодом, ходили и спрашивали друг у друга хлеб. А если ты нашел его, значит, надо было найти еще 2-3 куска сахара. Сладкий чай с куском хлеба – тогда это было пределом студенческих желаний!
Больше всех похож на Авиценну
С главным художником киностудии «Узбекфильм» Еремяном Варшам Никитовичем мы познакомились в гостях у моего приятеля. Мы с Варшам Никитовичем разговорились и он вдруг предложил мне попробовать себя на роль Авиценны в новом фильме Камиля Ярматова. А Ярматов был тогда для нас легендой. Как раз шла его картина «Алишер Навои», которая была ужасно любима всем советским востоком. Конечно, я был на седьмом небе и вскоре пришел на киностудию. Ярматов был человеком, производящим такое впечатление, что я, увидев его, онемел, не очень хорошо понимал вопросы и отвечал невпопад! Он еще был одет в какой-то немыслимый американский костюм, и это в те послевоенные годы, когда мы все очень неважно одевались.
Ерем Восканыч – уникальный художник-гример, каких я больше нигде не встречал, загримировал меня, и начались фотопробы. Чуть ли не каждый день меня снимали, потом почему-то решили, что я должен играть и средний возраст Авиценны, и когда этот опыт им понравился, они решили, что я должен играть и старика Авиценну. Мне делали очень сложный грим чуть ли не три часа. Когда я увидел себя, то не поверил своим глазам: Неужели это я? Неужели когда-нибудь я буду таким? А Ерем Восканыч не давал мне отлучаться, велел поменьше разговаривать, потому что борода, по его мнению, могла отклеиться. Хорошо еще, что он не надумал прибить её гвоздями к моему лицу!
— Потэрпите, потэрпите, очен потэрпите, пожалуйста, — говорил он и добавлял , — теперь главное – ваше терпение, нетерпеливых Ярматов не терпит. И спрашивал, — Вы поняли мине?
Я послушно кивал: мне всё это нравилось!
Мы прошли кинопробы и были представлены на худсовет, куда собралась чуть ли не вся интеллигенция Узбекистана. Там был и самый почитаемый в Узбекистане композитор Мухтар Ашрафи. Когда ему предоставили слово, он встал и коротко сказал, что, по его представлению, я больше всех похож на Авиценну и что актер я неплохой. И, как ни странно, его слова убедили всех и отвечали мнению самого Камиля Ярматова. И надо было быть Ярматовым, чтобы решительно утвердить на эту роль меня, еще ничего не понимающего в работе в кино и еще ничего не знающего обо всем этом.
Кухня «Авиценны»
Я начал сниматься. Все происходящее на площадке было вопреки тому, чему меня учили в институте. На съемках было очень тяжело: меня будили в пять утра, гример заставлял бриться топорными ленинградскими бритвами так, что, для начала я снимал с лица кожу, а потом он усаживал меня и гримировал 2,5 часа! И если сейчас гримируют где-то пятнадцать минут, то представьте, с каким трудом я выдерживал такие продолжительные мучения! Я засыпал, он грозился вставлять в мои глаза спички и мазал меня сандрачным клеем, от которого невыносимо горело лицо. Помимо этого он ходил за мной, чтобы я не смел ничего жевать. Это значило, что я не завтракал, не обедал и практически не ужинал, потому что ко времени окончания съемок, в столовой уже ничего не оставалось. Группа уходила обедать, а я все сидел и ждал, потому что возле меня был этот страж гример-художник. Но для меня это была отличная школа. Камиль Ярматов был очень хорошим актером, который наглядно показывал, что нужно играть и как нужно это делать киноактеру. Разумеется, что с моим ничтожным багажом я не мог повторить то, что он показал.
«Мама, я буду играть»
Закончив съемки в фильме Авиценна, я приехал на неделю домой в Душанбе. Меня пригласил к себе Кимягаров и предложил прочитать сценарий Рудаки, написанный Сатымом Улуг-заде. Прочитав сценарий, я сказал Борису Алексеевичу, что попробовал бы сыграть роль шаха, не пробуясь на роль Рудаки: я не хотел повторить все трудности предыдущей роли, а ко всему, это та же эпоха, те же реквизиты, те же костюмы и боялся, что будут говорить, что мне понравилось повторяться.
А тогда из Москвы вернулся в Душанбе целый курс прекрасных молодых актеров, из которых можно было выбрать кандидата на роль Рудаки: это и Махмуджон Вахидов и Ато Мухамеджанов, и Хабибулло Абдуразаков и многие другие.
Фото и кинопробы пожелал увидеть секретарь ЦК КП Таджикистана Турсун Ульджабаев.
— Знаешь, Борис, — сказал он, — Я к искусству не имею отношения, но очень люблю его. Я могу тебе высказать только своё мнение, а как ты поступишь, дело твоё.
Он открыл альбом и показал мою фотографию.
— Вот он мне нравится больше всех! А ты как хочешь, так и поступай.
Это был такой период времени, когда всем, посмотревшим фильм «Авиценна», он очень понравился. И вскоре, неожиданно для меня, расширенный худсовет утвердил меня на роль Рудаки. Как сейчас помню: выходит редактор хроники Марк Яковлевич Рыжий и говорит:
— Ну, поздравляю тебя, молодец!
Я был уверен, что он поздравляет меня с утверждением на роль шаха, потому что кинопробу на роль Рудаки я не проходил. Потом выходят другие, тоже с поздравлениями. Появляется, наконец, Кимягаров:
— Поздравляю, будем работать, — говорит он.
Узнав о том, что меня утвердили на роль Рудаки, я тут же помчался домой, схватил чемодан и собрался уезжать в Ташкент. Вдруг — мама в дверях:
— Маратджон, не торопись…
Вижу, что из ее глаз бегут слезы. Однажды я уже видел, как мама плачет. Это было в первом классе, когда я пошел в школу в калошиках и, по своей наивности, снял их у входа и пошел в класс босиком. Уроки закончились, надо выходить, а калоши исчезли. Был 1943 год, военное время, калоши тогда стоили очень дорого – около 1000 рублей, а таких денег в нашей семье не было. Мама плакала. И в этот раз, опять увидев ее слезы, я опешил и пробормотал:
— Мама, я буду играть. Пусть всё будет так, как ты хочешь.
И впоследствии я не пожалел о своих словах, потому что получил огромное удовлетворение от нашей громадной работы с Кимягаровым.
Перепутали
Школа, которую я прошел на «Авиценне» была фантастической. Поэтому к съемочным трудностям на картине «Судьба поэта» я был уже готов, даже сам находил оптимальный свет и потом, тот эпизод с Рахматуллаевым, где мы идем по берегу Пянджа перед песней «Буи чуи Мулиён оят хаме» – я уже по-своему выстраивал. Был случай, когда мы снимались в мечети Мавлоно: я иду по аллее в гриме, в костюме Рудаки и, увидев меня, приехавшие из Афганистана актеры приняли меня за некоего святого и упали на колени. Я поднял их и приветствовал как дорогих гостей, но они так и не поверили, что я – просто актер, пока не появился сам Кимягаров.
…С Борисом Алексеевичем мы работали постоянно и много, созванивались в середине или на исходе ночи и обменивались своими откровениями.
Режиссура
После фильма «Знамя кузнеца» я решил поступить во ВГИК на курс С.А. Герасимова, потому что мне хотелось стать режиссером. Помог Кимягаров, который позвонил декану режиссерского факультета Киму Арташесовичу Тавризяну. Было очень сложно, потому что курс уже вступил уже в четвертый семестр, и чтобы быть принятым в эту мастерскую, мне надо было сдать 12 экзаменов и восемь зачетов, при этом, каждый день занимаясь репетициями, посещая занятия и просмотры. И потом, надо было клеить пленку, чем я никогда прежде занимался. Когда на зачете мне дали клеить пленку, я склеил ее так, что надо мной даже механик смеялся:
— Здорово вы умеете клеить! — усмехался он.
Но потом механик показал, что нужно делать и я все сдал. А к тому времени я уже был женат, мы жили в каких-то комнатушках, далеко от центра. Готовиться к экзаменам и зачетам было просто невероятно сложно, я ведь не смотрел тех фильмов, которые надо было сдавать – история советского кино, например, это сколько имен и режиссеров! Сколько фильмов, о которых я и понятия не имел! Но я все сдал и сдружился с замечательными ребятами, которых никогда не забуду, это: Николай Губенко, Серёжа Никоненко, Лариса Лужина, Виктор Филиппов, Карен Хачатурян, Валерий Малышев и т.д. К сожалению, многих уже нет в живых…
В 1965 году киностудия «Таджикфильм» предложила мне снять фильм по роману Лукницкого «Ниссо». Так как мне этот роман очень нравился, я приступил к работе. Но и съемок без казусов не бывает. В ущелье Бартанга нам нужно было снять один кадр, где актёр должен бежать по оврингу, который расположен на высоте около 170 метров. Я попросил оператора Бориса Ивановича Середина снять меня вместо актера, чтобы потом сюда не возвращаться. Он поставил камеру внизу в ущелье, на которую установил телевик и настроился на меня. Я побежал по оврингу, но не знал, что через метров десять овринг спадает на полтора метра. По-видимому, когда-то там была деревянная лесенка, которая либо сгнила, либо ее унесли потоки воды. И я с разбегу соскочил на нижнюю часть овринга и, от неожиданности, потеряв равновесие, закачался на большой высоте, но, слава Богу, тут же сообразил упасть на спину. А Борис Иванович, увидев, что я качаюсь над пропастью, когда я упал на овринг, схватился за сердце и рухнул на камни.
Вскормленный бабушкиным молоком
У мамы – Туфы Фазыловой, в последствие — Народной артистки СССР, был очень хороший голос и, еще когда я был совсем маленьким, её направили в Оперный театр в г.Душанбе, поэтому я на какое-то время остался на попечении у бабушки в Канибадаме. А бабушка стала кормить меня козьим молоком, отчего я сильно заболел. В смятении, она дала мне иссохшую грудь и произошло чудо — у нее появилось молоко! Так я был вскормлен бабушкой. Кстати, в 20-х годах прошлого века, моя бабушка – Улугбиби Саидова, была первой женщиной-милиционером в республике и была награждена именным оружием – винтовкой и шашкой за то, что застрелила двух бандитов-мародеров… А о красоте её слагали легенды: как-то я приехал в Канибадам и местные жители, узнав, чей я внук, рассказали, что, когда бабушка появилась в городе, люди стали писать стихи и петь о ее невероятной красоте!
Мама
Мама работала в оперном театре и, хотя не имела музыкального образования, обладала исключительным слухом, что отмечали все, даже известный композитор Сергей Прокофьев, который в годы великой отечественной войны писал музыку и работал в Таджикистане. Так получилось, что, во время войны, в наш оперный театр привезли рояль, который некуда было поставить. А мы только переехали в новую квартиру, мебели у нас никакой не было и, чтобы артисты занимались, мама согласилась поставить рояль дома. Сергей Прокофьев приходил к нам домой и играл на рояле, ставил маме голос и распевал ее.
Когда мама пела в Оперном театре, она тогда уже была любимой певицей народа. Но ей хотелось какой-то сложности в ролях, и она решила перейти в драматический театр. И первая роль моей матери в драмтеатре была настолько интересной, что ее сразу признали одной из лучших актрис. До сих пор перед глазами ее спектакль: она играет безумную Фан И, а я сижу в зале… Когда мы вышли из театра, я не мог говорить, не мог вести машину, настолько был потрясен ею на сцене! Когда я сказал ей об этом, она вдруг заплакала и потом рассказала мне, что очень боялась, учитывая мой максимализм, что я раскритикую её…
Помимо того, что мама умела так необыкновенно увидеть исполняемый ею образ, она была очень интересным человеком, острила, да так образно и точно, что многие боялись попасть ей на язык!
Был Мительман и был театр
Меня спрашивают, существует ли таджикский театр сегодня? По-моему, его нет. А если бы он был, у меня бы не спросили. Есть, конечно, такие большие редкости, как Барзу Абдуразаков. Есть и те, что мнят себя гениями, хотя никакого повода так оценивать себя у них нет. А театра нет по той причине, что нет Режиссера. В драмтеатре им. Лахути был такой режиссер – Ефим Исаевич Мительман. Это он долгие годы выстраивал театр, выковывал и воспитывал актеров. Достаточно вспомнить постановку «Ромео и Джульетта», которую я смотрел много раз и где маленькие, даже эпизодические роли были удивительны. Знаете, я смотрел фильмов десять «Ромео и Джульетта» в американском, итальянском, английском и французском вариантах, но ни один не был таким великолепным, как наш. Не было такого талантливого Ромео, каким его сыграл Алиназар Ходжаев; не было ни одного Меркуцио, каким его сыграл Асли Бурханов. Но, прежде всего, не было такой потрясающей Джульетты, как её сыграла выдающаяся София Туйбаева. Мительман каждый спектакль поднимал на такую высоту, где актеры поражались, что они на такое способны. Слава Ефиму Исаевичу!
Что стало с кино
У меня камень упал с души, когда мне принесли распечатанные из интернета хорошие отзывы о фильме «Гляди веселей». Но ведь никто не знал о кухне нашей работы: синхронная камера работала с таким ужасным скрипом, что у актеров во время съемки глаза чуть лезли из орбит! Или, например, ручной конвас, эти камеры уже даже ликвидированы даже из музеев, а свою эпоху они сыграли в Великой отечественной войне. Почему так произошло? Да потому, что мне, оказывается, надо было дать директору Мусаэляну мзду за обе камеры, а я этого не сделал. У нас на киностудии была голландская камера, а Мусаэлян отдал кому-то её в «вечную» аренду и, конечно же, она не вернулась.
Почему не снимаю сейчас? Предлагали такие вещи, которые мне не симпатичны… Но у меня есть готовый сценарий о немцах, которые сюда были сосланы в годы Великой отечественной войны и сейчас я продолжаю работать над этим сценарием.
Сегодня не снимают хороших фильмов. Как-то показали на киностудии новый фильм, я посмотрел – безобразная работа, никакого понятия об эстетике!
— Это овес, пропущенный через лошадь, — сказал я на ожидаемый режиссером комплимент, — Что тут еще можно сказать?
Наша вера
Та эпоха была великой, потому что люди, жившие в то время, верили. Верили в будущее нашей страны, в идеалы коммунизма, поэтому их души были свободны от забот повседневности и потому были влюблены в свою работу, в свою профессию, и особенно в искусство… Тот же Ульджабаев очень любил искусство. Если в нашей работе возникали какие-то затруднения, очень часто киностудия обращалась к первому секретарю Ульджабаеву, он сразу звонил в Москву и решал все вопросы.
О профессии режиссера и актера
Я слишком люблю фильмы Федерико Феллини, чтобы влюбляться в свои. Мне, конечно, больше интересна режиссура, потому что она требует от человека всех его сил, всех его умений и всего того, что он из себя представляет. Впрочем, и актерская профессия требует от человека того же. Мне приходилось беседовать с великими актерами — Михаилом Ульяновым, Мухаммаджоном Косимовым, Иннокентием Смоктуновским – они были очень разносторонними людьми и думали обо всех сторонах жизни, и это было бы необыкновенно интересно любому человеку.
О главном в искусстве
Если я скажу, что считаю главным сказать правду, то это будет неточно, потому что в свое время мой любимый Гераклит сказал, что правда – это война. Правду тоже надо знать, когда, кому и как сказать. Выбалтывать или просто ронять правду – это причина недоразумений, которая настраивает против правды и поэтому очень часто она уходит в песок. Правду надо беречь и говорить её тогда, когда очень нужна.
Беседовала Аниса Сабири.
